Мысли, связанные с друг другом, ровными рядами складываются ребром к ребру. Неприятно читать "Тошноту", несмотря на всю красоту языка, но даже не потому, что сюжет практически не развивается, хотя я прочитал уже треть - всё-таки это дневник, а потому, что описываемые сложные состояния автора этого дневника время от времени совпадают с моими. Иногда это вызывает тревогу, и сейчас для меня совсем не время читать именно "Тошноту", но я не могу остановить себя и заставить начать что-то другое.
отрывок
Около часа ушли последние читатели. Есть мне не хотелось, и, главное, не хотелось уходить. Я поработал еще некоторое время, и вдруг вздрогнул – я был замурован в безмолвии.
Я поднял голову – я остался один. Корсиканец, наверно, спустился вниз к жене – консьержке библиотеки. Мне захотелось услышать его шаги. Но услышал я только треск рассыпавшегося в печи уголька. Читальный зал подернулся туманом, нет, не настоящим туманом, тот давно рассеялся, другим, которым все еще были полны улицы, он сочился из стен, из мостовой. Все стало каким-то шатким. Конечно, книги по-прежнему стояли на полках на своих местах в алфавитном порядке, коричневые и черные корешки и наклейки на них: ОД-фл 7996 (Открытый доступ – французская литература) или ОД-ен (Открытый доступ – естественные науки). Но… как бы это объяснить? Обычно плотные, приземистые, они вместе с печкой, с зелеными лампами, с большими окнами и лестницами ставят рамки будущему. Пока ты остаешься в этих стенах, все чему предстоит случиться, может случиться только справа или слева от печки. Если бы сам Святой Дени вошел в зал, неся в руках свою голову, ему все равно пришлось бы войти справа, пройти между полками, отданными французской литературе, и столом, за которым работают ассистентки. И если он будет парить в двадцати сантиметрах над полом, не касаясь земли, его окровавленная шея непременно окажется как раз на уровне третьей книжной полки. Таким образом, все эти предметы обычно хотя бы очерчивают границы возможного.
Так вот, сегодня они не очерчивали ничего – казалось, само их существование поставлено под вопрос, и им стоит величайшего труда дотянуть до следующего мгновения. Я крепко стиснул в руках книгу, которую читал, – но даже самые резкие ощущения стерлись. Все казалось ненастоящим – меня окружала картонная декорация, которую в любую минуту можно было передвинуть. Мир ждал, съежившись, затаив дыхание, – ждал своего кризиса, своей Тошноты, как недавно мсье Ахилл.
Я встал, я больше не мог оставаться посреди этих обессилевших вещей. Я решил взглянуть из окна на череп Эмпетраза. Я прошептал: «Случиться может все что угодно, все что угодно может произойти». Понятное дело, не в духе тех ужасов, что придумали люди, – Эмпетраз не пустится в пляс на своем постаменте, речь совсем о другом.
Я с ужасом смотрел на все эти зыбкие предметы, которые в любую минуту могли рухнуть, – ну да, я находился здесь, я жил среди этих книг, начиненных знаниями: одни из них описывали незыблемые формы животного мира, другие объясняли, что в мире сохраняется неизменное количество энергии, да, я стоял у окна, стекла которого имели строго определенный коэффициент преломления лучей. Но какие хрупкие это были преграды! По-моему, мир только потому не меняется до неузнаваемости за одну ночь, что ему лень. Но сегодня у него был такой вид, словно он хочет стать другим. А в этом случае может случиться все, решительно все.Постоянные попытки справиться с самим собой кажутся мне неизменным атрибутом, пережитком юности. Даже скорее ранней юности. Я не могу поверить в то, что таким образом можно прожить всю жизнь: обхватив себя самого руками с обоих сторон, чтобы не сделать случайно лишний шаг, не свалиться в бездну некотролируемого приступа Тошноты. Меня категорически не устраивает сама мысль об этом.